Некоторые из ее самых известных работ включают рассказы жертв одних из самых трагических событий 20-го века: нацистской оккупации, трагедии на Чернобыльской атомной электростанции и советского вторжения в Афганистан. Работы Светланы Алексиевич и ее неумолкающая критика сделали ее врагом авторитарного режима президента Беларуси Александра Лукашенко. Она активно защищает свой жанр — беседы с «реальными людьми» в попытке «поймать и запечатлеть» реальность. Ее цель — «написать историю человеческих чувств», говорит она.
Ниже приводятся некоторые отрывки из ее работ и высказываний в попытке, как она говорит, «найти вечного человека».
О ЧЕМ ОНА ПИШЕТ
Из книги «Чернобыльская молитва (хроника будущего)»
«Людмила Игнатенко, жена погибшего пожарника Василия Игнатенко: Одели в парадную форму, фуражку наверх на грудь положили. Обувь не подобрали, потому что ноги распухли. Бомбы вместо ног. Парадную форму тоже разрезали, натянуть не могли, не было уже целого тела. Всё — рана. В больнице последние два дня... Подниму его руку, а кость шатается, болтается кость, тело от нее отошло. Кусочки легкого, кусочки печени шли через рот... Захлебывался своими внутренностями... Обкручу руку бинтом и засуну ему в рот, всё это из него выгребаю... Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! И даже пережить... Это всё такое родное... Такое... Ни один размер обуви невозможно было натянуть... Положили в гроб босого...
Родила мальчика. Андрей... Андрейка... Подруги останавливали: «Тебе нельзя рожать», и врачи пугали: «Ваш организм не выдержит». Потом... Потом они сказали, что он будет без ручки... Без правой ручки... Аппарат показывал... «Ну, и что? — думала я. — Научу писать его левой ручкой». А родился нормальный... красивый мальчик... Учится уже в школе, учится на одни пятерки. Теперь у меня есть кто-то, кем я дышу и живу. Свет в моей жизни. Он прекрасно всё понимает».
Из книги «Последние свидетели (сто недетских рассказов)»
«Утром двадцать второго июня 1941 года на одной из улиц Бреста лежала мертвая девочка с маленькими расплетенными косичками и со своей куклой. Многие запомнили эту девочку. Они запомнили ее навсегда».
«Первой не стало нашей изумительной мамы, потом не стало нашего папы. Мы ощутили, сразу почувствовали, что мы — последние. У той черты... У того края... Мы — последние свидетели. Наше время кончается. Мы должны говорить... Мы думали, что наши слова будут последними…»
Из книги «Цинковые мальчики»
«По дороге в деревню подвезли девочку-школьницу. Она приезжала в Минск за продуктами для своей матери. Из большой сумки торчали куриные головы, в багажник втиснули сетку с хлебом.
В деревне нас встретила ее мать. Она стояла у калитки и кричала.
— Мама!! — подбежала к ней девочка.
— Ой, ты моя дочушка, пришло письмо. Андрей наш в Афганистане… О-о-о!.. Привезут, як Федоринова Ивана… Малое дитя — малая ямка… А я ж вырастила не хлопца, а дуб высокий… Два метра ростом… Написал: «Гордись, мама, я — десантник…» О-о-о!.. Людцы мои золотенькие…
О чем говорят вокруг меня? О чем пишут? Об интернациональном долге, о геополитике, о наших державных интересах, о южных границах. Глухо ходят слухи о похоронках в панельных домах и сельских хатах с мирными геранями на окнах, о цинковых гробах, не вмещающихся в «пенальных» размерах «хрущевок». Матери, ещё недавно в отчаянии бившиеся над слепыми железными ящиками, выступают в коллективах, в школах, призывая других мальчиков «выполнить долг перед Родиной». Цензура внимательно следит, чтобы в военных очерках не упоминалось о гибели наших солдат».
ЧТО ОНА ГОВОРИТ
О патриотизме
Вопрос в «Известиях»: У нас есть такой обычай. Если писателя читают на Западе, то это значит, что писатель работает на Запад, он не патриот. Что вы можете сказать о своем непатриотизме?
Светлана Алексиевич: «Помните, у Пушкина: «Я могу не любить свое отечество, но мне не нравится, когда иностранец говорит о нем плохо». Я не считаю, что свою родину не надо любить, я не понимаю, почему человеческая жизнь стоит так дешево. Я не понимаю, почему наши люди никогда не жили своей жизнью, чтобы для себя, для дома, для семьи. В советское время был культ аскетизма, служения, вся эта чеховская жизнь, она у нас была унижена, обсмеяна, оплевана... Помню, когда я училась в школе, нам говорили, что за Родину нужно отдать жизнь. Никто не говорил, что человек должен быть счастлив, что жизнь дана для чего-то другого... по крайней мере, уж точно не для того, чтобы погибнуть где-то в Донбассе или на крыше чернобыльского реактора…»
Об Александре Лукашенко
«Для меня он психопат, и все его действия — патологические. Но существуют две правды. Правда интеллигенции — у нас есть перспективные идеи, и мы хотим независимой и цивилизованной Беларуси. И есть другая правда, более простая — правда большинства. Для людей на деревне свобода означает колбасу. Лукашенко их понимает. Он — политическое животное. Он делает то, чего они хотят».
О своей книге «Чернобыльская молитва (хроника будущего)»
«После Чернобыля мы живем в другом мире. Но совпало две катастрофы: космическая — Чернобыль, и социальная — ушел под воду огромный социалистический материк. И это, второе крушение, затмило космическое, потому что оно нам ближе и понятнее. То, что случилось в Чернобыле, — впервые на земле, и мы — первые люди, пережившие это. Мы с этим живем, с нами что-то происходит: меняется формула крови, генный код, исчезает знакомый ландшафт... Но для осмысления нужен другой человеческий опыт и другой внутренний инструмент, которых у нас еще нет. Наше зрение, наше обоняние не видит и не слышит нового врага — врага, я бы сказала, из будущего — радиацию, даже наши слова и чувства не приспособлены к тому, что случилось, и весь опыт страданий, который и есть наша история, тут не помогает. Мера ужаса у нас одна — война. Дальше сознание не движется. Застывает. А то, что называется Чернобылем, дальше Гулага, Освенцима и Холокоста…»
О кризисе в Украине
«Люди научились убивать, люди привыкли убивать, они находят этому оправдание. И я боюсь, что это всё — надолго. Хочется верить в лучшее, но когда видишь, с каким остервенением, с какой яростью они убивают друг друга, когда видишь, что человек может творить с другим, как быстро заводится эта адская машина — вы знаете, надежд немного. Но все-таки я надеюсь».
«Это [конфликт в Украине] будет очень долго тянуться, мне так кажется. Это грозит, даже если будет принят какой-то документ, партизанской борьбой. Я боюсь, что будет большая война. Мы живем рядом с зоной конфликта, и чем больше я говорю с людьми, белорусами, тем более тревожными они становятся. Вторая мировая война жестоко прошла по Белоруссии, четверть населения погибла, и эта поколенческая память еще свежа. У людей достаточно мрачные предчувствия. С другой стороны, мне нравится тот разум, который проявляют европейские политики, та осторожность, которую демонстрирует Барак Обама. Ясно, что европейский человек не хочет умирать, он не готов умирать. Это у нас находятся люди, которые готовы поехать и вот так умирать за 15 тысяч [рублей] в месяц, даже не всегда за идею, а просто за желание побыть мужчиной, хотя на самом деле это — побыть не мужчиной, а животным».
О ситуации с украинским пилотом Надеждой Савченко
«Я всё время думаю о той культуре, в которой мы живем... Это патриархальная культура, это не современная европейская культура, где мужчина и женщина — партнеры, это мачизм такой. А с другой стороны, вот женщина как бы на вторых ролях. И поэтому, исходя из того, что мы имеем, из нашего воспитания, из наших понятий, я хочу сказать, что стыдно воевать с женщиной. Стыдно! Стыдно ее так унижать, прежде всего, стыдно ее так не жалеть. Стыдно быть не мужчиной! И уже начинается торговля Савченко, ее именем, ее символом. Это такой козырь, который достаточно пошло приберегают политики. Они же там в ПАСЕ готовы были за что-то отпустить ее. Вот эта торговля — это, по-моему, верх цинизма».
О постсоветском обществе
«Наша постсоветская культура живет в закрытом состоянии. Мы не вышли в открытый мир, мы не впустили в себя мир. В этом закрытом состоянии мы не можем приобрести связи с новыми молодыми людьми, потому что эти молодые люди принадлежат другому миру. А закрытое состояние культуры рождает такие же абсолютно закрытые, герметичные книги, они не интересны ни внешнему миру, ни молодым читателям».
«Самая сложная проблема, что у нас осталось от советского времени, — это, конечно, сознание человека. И власть, и элита, и общество оказались неспособными построить новое государство, обжить новые идеи, как это сделали наши соседи — та же Прибалтика, те же Чехия и Польша... Там элита потихоньку делает свою работу, она производит новые идеи. Как мне сказал один польский режиссер, "ваша элита побежала к остаткам со стола олигархов, а у нас олигархи хотят, чтобы мы их пригласили к своему столу" — художник в этих мирах занимает совершенно разное место».
