Редакция «Север.Реалии» обратилась к аудитории в социальных сетях с вопросом: «Чувствуете ли вы лично вину или ответственность за войну в Украине и почему?» — и получила сотни ответов и писем из разных городов России. Журналисты также побеседовали с писателем и филологом Николаем Эппле о понятии «коллективная ответственность», параллелях между Россией и нацистской Германией и том, что может заставить россиян «одуматься».
24 февраля исполняется ровно год с начала российского вторжения в Украину. Эта авантюра Кремля обернулась разрушением украинских городов, гибелью десятков тысяч людей с обеих сторон и международной изоляцией России. Сотни тысяч украинцев стали беженцами. Сотни тысяч несогласных с войной вынуждены были эмигрировать из России. Усилиями российских властей над миром повисла вполне реальная угроза ядерной войны.
На протяжении всего этого года не утихали споры о том, можно ли возлагать всю ответственность за эту войну только на российские власти? Или виновато всё российское общество, все граждане России — даже противники войны?
«Север.Реалии» публикует некоторые ответы своих читателей.
Галина, Санкт-Петербург
Мы из тех, кто выходил на митинги до войны, из тех, кого Путин не смог запутать. Мы знали, что каждое его и его пропагандистов слово — это вранье! Но пожилые люди в России не имели возможности узнать правду о событиях в Украине, и им приходилось узнавать информацию из телевизора. А в телевизоре почти все передачи отменили, пропаганда велась сутками. Делали дырку в голове людям! До войны запутавшихся ещё как-то удавалось переубедить, а в войну у них в головах всё зацементировалось. И их напугали наказанием за каждое слово правды! Сажают на 10 лет не за то, что убил, а за то, что не хотел убивать! Их запутали рассказами про наших дедов в Великую Отечественную войну и что нам надо тоже за Родину постоять! Что мы можем сделать?
Ирина, Карелия
Сначала был стыд. Ужас, стыд, шок. Эти эмоции я прорабатывала с психологом. Впала в какой-то анабиоз и непонимание от того, что окружение сошло с ума, потому что оправдывает бойню. Второй этап — объявление мобилизации. Гнев. Много гнева и злости. Эту ярость я тоже унесла в психотерапию, так как она выжигала всё внутри.
Сейчас чувств особых уже нет. Выжжено всё. Хочется молча раскачиваться и выть на одной ноте. Понимание, что общество уже разделилось и больше некого переубеждать. Ограничила информационное поле. Новости проглядываю выборочно, есть очень узкий круг единомышленников, с которыми можно обсудить новости, боль, злость. Кто со мной на одной волне. Чёткое осознание, что моя жизнь вне этой страны окончена. Никаких поездок к родственникам и друзьям за периметром страны. «Патриотическое» воспитание вызывает тоску и беспросветное будущее. Веры в то, что это всё закончится при моей жизни, уже нет. Надо пытаться как-то интегрироваться и не потерять себя в этой вакханалии.
Вероника, Томская область
24 февраля жизнь для меня раскололась на «до» и «после»
Я остро чувствую себя виновной. Виновной в голосовании за Путина в 2004 году, за низкую гражданскую активность в периоды массовых протестов 2011–2012 годов, за недостаточную настойчивость и, видимо, слабые аргументы в разговорах с друзьями и знакомыми с 2014-го и по сей день. Да, небольшое количество людей, ещё не потерявших способность к аналитическому мышлению, удалось убедить в преступности режима и его действий, но это крохи! Ослеплённых и оглушённых пропагандой слишком много.
В ночь, когда президент «признал независимость» частей Луганской и Донецкой областей, моим единственным комментарием под текстовой трансляцией (слышать его не могу уже лет 10) было «Завтра была война». Мозгами я понимала, что она начнётся, но поверить в это было невозможно.
24 февраля жизнь для меня раскололась на «до» и «после». В Киеве у меня жили друзья с малюткой дочкой, и я места себе не находила от страха за них. Они выехали из Киева в Макаров и оказались в ловушке из-за танковых боёв. Несколько дней с ними не было связи вообще — думала, что поседею. Они вырвались целые, сейчас они в Европе.
В конце марта скатилась в депрессию, лечилась два месяца, возможности уехать у нашей семьи нет. Недавно узнала, что у меня есть двоюродная тетя во Львовской области, пытаюсь найти её через социальные сети. От едущей крыши спасаюсь работой и семьёй, продолжаю сеять зёрна сомнения в окружающих, хоть и угрожали уже неоднократно заявление на меня написать. Верю в Вооружённые силы Украины и украинский народ. Надеюсь, что пустой холодильник когда-нибудь победит российский телевизор.
Галина, Челябинск
Я чувствую бессильную злость от того, что не могу остановить эту войну
О начале войны я узнала 24 февраля утром, зайдя в фейсбук. Сначала было оцепенение, нежелание поверить в это. Мне казалось, что я сплю и вижу кошмар. Полное понимание пришло утром 25 февраля, когда мне позвонила знакомая из Мариуполя, сказала, что их обстреливают и бомбят, связь плохая. Тогда же она скинула мне свой адрес в Мариуполе и ссылку на мариупольский городской телеграм-канал. В этот же день вечером в нашей группе в фейсбуке выложили некролог о гибели в Одессе нашей заводчицы во время прогулки по набережной. И это было только начало.
На сегодняшний день в Украине только моих друзей шесть человек, шесть девочек, ни в чём не виноватых. Ещё пять человек из Мариуполя пропали без вести, но я реалистка, поэтому понимаю, что они погибли, только неизвестны ни обстоятельства гибели, ни место захоронения. В конце апреля я возила адресную гуманитарную помощь в Белосарайскую Косу. Я видела беженцев с мёртвыми лицами — это очень страшно. Я очень признательна эмчеэсникам из Тюмени, которые в это время находились в Крыму в командировке. Если бы не их помощь, у меня бы не получилось переправить груз через Чаплынку в Мелитополь, потому что в этот период там шли активные боевые действия. Что я ещё ощущаю? Ощущаю постоянный страх за двоюродного брата, служащего в ВСУ, страх за украинских друзей, оставшихся в живых. Чувствую ли я свою вину за эту войну? Нет. Я чувствую бессильную злость от того, что не могу остановить эту войну.
Надежда, Москва
Что я чувствую? Горе
Чувствую ли я вину за эту войну? Пожалуй, нет. Я не выбирала этого президента. Я не голосовала за эту войну. Мне смешны мечты об империи и дутом величии. Я желаю мира, покоя, свободы Украине.
Что я чувствую? Горе. Сначала, с 24 февраля — отчаянное, истошное, перехватывающее дыхание. Сейчас притупившееся, как после долгого траура, но от этого ставшее только глубже. Я хожу на работу, встречаюсь с друзьями, вышиваю, глажу кота — оно мало проявляется внешне, но его тень всегда со мной.
Что я чувствую? Страх. Я пишу антивоенные стихи — и они остаются в тетради. Я месяц носила в кармане сине-желтую ленточку — но так и не решилась её привязать: всюду чудятся камеры. Я не вступаю в споры в интернете — боюсь сорваться и написать лишнего. Я внутренне сжимаюсь, проходя мимо полицейских в метро. Это враги, гестапо, осатаневшее от собственной безнаказанности. Они могут отнять телефон — а в нём половина новостной ленты на украинском. Могут прийти домой, ограбить, напугать кота и дряхлую бабушку. Могут избить, изнасиловать, посадить по надуманному предлогу.
Что я чувствую? Стыд. Мне стыдно за мою слабость и трусость. За то, что занималась своими делами, когда мои друзья ходили на митинги в 2008 и 2011 годах. За то, что побоялась идти с ними в 2014-м, но тогда ещё хотя бы пыталась переубедить «крымнашистов» и ругалась с неубеждаемыми. Сейчас мне стыдно молчать, страшно говорить и я не знаю, что делать. Мои самые активные друзья давно в Сербии, Болгарии, Израиле. Мне стыдно, что я ещё здесь, и страшно бросать налаженный быт, пожилых родственников, начинать жизнь с начала в чужой стране.
Когда понял, что большинству вообще это неинтересно, как будто смотрят футбольный матч, а многие одобряют происходящее, испытал новый шок
У моей подруги в Киеве заикается ребенок после близкого взрыва ракеты. Другие друзья из Киева давно перестали прятаться от тревог — невозможно вдвоём каждый раз ловить и нести в подвал пять кошек, а бросить их одних в опасности они не могут. Друг из Харькова присылает фотографии своей разрушенной школы, стадиона, воронки от взрыва в парке. Знакомые из Одессы теперь беженцы в Болгарии. Приятель из Скадовска, в оккупированной Херсонской области, уже несколько месяцев не выходит на связь, и мне больно думать, что с ним. По сравнению с ними я в безопасности. Но мне всё равно страшно. И стыдно за свой страх.
Что я чувствую? Ненависть. К кремлёвскому упырю, сломавшему миллионы жизней. К ублюдочным «патриотам», смакующим убийства украинцев и отрицающим право Украины на существование. К полиции и спецслужбам, превратившимся в карателей. Но особенно сильно я ненавижу себя — свою слабость, трусость, нерешительность.
Что я чувствую? Восхищение теми отчаянно смелыми людьми, которые продолжают протестовать. Счастье, что они есть, те, кто лучше, отважней, благородней, чем я.
Горе, страх, стыд. Ненависть, ужас, отчаяние. Ярость, бессилие, отвращение. Безнадёжность. Я чувствую их постоянно, как тяжёлый груз, пригибающий к земле.
Но именно вины я не чувствую. Мне хватает их. А ответственность — это не чувство. Это факт. Мы все будем отвечать за сделанное и не сделанное. Это будет справедливо. Надеюсь, что скоро.
Игорь, Санкт-Петербург
Почувствовал неладное утром 24 февраля, когда в шесть часов утра открыл приложение «Сбер» и увидел какие-то запредельные курсы валют. Потом пошла информация на ютубе. Сказать, что был эмоциональный шок, значит, ничего не сказать. Первое чувство — стыд, стыд за себя, за всех нас, за мою родину. К тому времени стыда за государство я уже давно не испытывал, оно было чужим.
Далее был ужас от осознания, что я такой же преступник, как будто сам иду убивать.
В первый месяц было ощущение, что мои чувства разделяют миллионы сограждан, подавляющее большинство. Когда понял, что большинству вообще это неинтересно, как будто смотрят футбольный матч, а многие одобряют происходящее, испытал новый шок, который длился до конца лета. Я пытался как-то переубедить некоторых, наиболее дорогих мне «оппонентов». Как мне казалось, приводил бесспорные аргументы, но никто так и не усомнился в безгрешности Солнца Всех Наций. И я понял, что мы попали по-настоящему и что это надолго, а значит, надо как-то выживать самостоятельно, с кучкой таких же, как я, «отщепенцев», по возможности сохранив при этом свой человеческий облик.
Николай, Центральная Россия
Готов после окончания войны приехать и отстраивать Украину
24 февраля испытал шок. Накануне был разговор среди родственников, моё мнение было, что война неизбежна... но была надежда, что обойдёмся только обострением на границе. И рано утром, когда услышал, что в 04:00 начали бомбить Украину, подумал, что такого не должно быть. И весь этот день ходил как шальной. Видел, что люди делали вид, что ничего экстраординарного якобы не произошло. Потом были яростные споры с родными, почти до ругани. На работе из-за непримиримого принятия вещей почувствовал отчуждение. Пришлось уйти на больничный плюс депрессия.
Прошёл год. Можно сделать вывод, что основная масса не хочет идти и умирать на этой войне. Но на словах за эту войну. Сам я понимаю и чувствую глубокую вину перед украинским народом. За их страдания, разрушенные дома и судьбы, за смерть тысяч людей. Понимаю, что будем отвечать за всё это. Готов после окончания войны приехать и отстраивать Украину. Знаю, что все мы будем платить репарации.
Валентина, Приморский край
Я живу в Приморском крае, вроде далеко от Украины. Но во мне течёт украинская кровь. Теперь я ненавижу страну, в которой живу. Я бессильна что-то сделать, просто молюсь за победу Украины. От общения с близкими товарищами отказалась, они поддерживают агрессию. А в дачном автобусе дачники хором давили на меня. Кто-то хотел донос писать, кто-то — убить... Но были и молчаливые, им по барабану. Война где-то, их не касается. Вообще, здесь принято не затрагивать тему войны. Все молчат. Но вот у соседки погиб сынок, 36 лет. Хоронили военные с почестями. Наверное, семья получит «Ладу». Но сколько семей вообще никогда не увидят своего вояку, даже мёртвым?
Евгений, Челябинск
Коллективная вина — сама по себе довольно бредовая идея
Мне 25 лет, гражданин России. Вину не чувствую за войну, ответственность — конечно, а куда деться. Будем платить репарации. С утра нападения, когда ехал в автобусе, понимал, что это абсолютно бредовая и обречённая на провал идея. Уверен был в невозможности захвата власти за три дня и больше. У меня родственники живут на западе Украины, сразу списались с ними. Может, как-то деньги переслать, но вроде нормально. Когда хаймарсы приехали, подумал: «Ну вот наконец-то к лету серьёзную технику поставили, сейчас в таком темпе — ну максимум за год-полтора — освободят всю континентальную часть». А потом понял, что у НАТО, видимо, нет столько запасов техники. Очень медленно и осторожно её поставляют. В любом случае, я не думаю, что с такой интенсивностью боёв война может продлиться долго. Приедут самолёты и всё решат. Но как же неохотно они это делают. Жалость к российским военным минимальна. Я уехал в Ереван с конца октября, пока здесь.
Сергей, Мурманск
Коллективная вина россиян — это, получается, одинаково виноваты губернатор [Петербурга] Беглов и [экс-]губернатор [Хабаровского края] Фургал Сергей Иванович, [основатель ЧВК «Вагнер» Евгений] Пригожин и политик Алексей Навальный, и россиянин, который 24 февраля нацепил Z на свой тазоваз, и россиянин, который готов удушить его за это? Всех под одну гребёнку? Коллективная вина — сама по себе довольно бредовая идея, а в случае с россиянами так вообще за гранью, поскольку мы не имеем никакого отношения к инициации нападения на Украину. При этом не имеет значения, почему у россиян нет гражданской воли, неважно, что меньшинство отстранили от политики насильно, а большинство — с помощью фальшивого договора, важно то, что россияне никоим образом не участвовали в принятии этого решения.
Олег Жданов, Карелия
Я — гражданин России и атеист, а поэтому в бога и всякую херню типа «коллективная ответственность» не верю и верить не собираюсь. Лично свою вину — ответственность за эту войну не чувствую и чувствовать не собираюсь.
Егор, Санкт-Петербург
Люди как будто сошли с ума!
В начале войны я сочувствовал украинцам, но, по мере того как читал их комментарии в соцсетях, моё мнение изменилось. В 2014-м они скандировали «Кто не скачет — тот москаль, москаляку — на гиляку». Сейчас даже бегущих от мобилизации они предлагают возвращать в Россию, никого не выпускать. Говорят «боритесь». Бороться с ФСБ России без оружия невозможно. У них нет такой структуры и во время Майдана не было. И зачем на параде ВСУ было кричать «Путин – х@йло»? (он, конечно, х@йло, но зачем опускаться до такого?). И почему они сносят памятники Пушкину, Толстому и другим русским писателям? Только потому, что они русские?
Александр, Краснодарский край
Чувство вины присутствует, я не поддерживаю эту преступную власть, которая сейчас в России. Печально видеть людей из близкого окружения, которые поддерживают войну, думаю, многие люди ещё не осознали всей катастрофы, очень тяжело жить среди таких людей. Скорее всего, перееду жить за границу, хотя люблю Россию, желаю России одуматься! Постоянный поток злобы и ненависти к украинцам льётся из зомбоящика. Глубинный народ не задумывается о последствиях, грусть, печаль, тоска. Люди как будто сошли с ума!
Ольга, Сибирь
Есть чувство стыда, я как гражданка России давно понимала, что все идёт «не туда», участвовала в митингах, подписывала петиции, проводила разъяснительные беседы со своими знакомыми, чтобы они не пребывали в иллюзиях насчёт власти и методов правления Путина и его шайки. Но когда дело имеешь с напёрсточниками 80-го уровня, то у тебя нет шансов. На их стороне пять миллионов силовиков, это настолько много, что мы реально сейчас ничего не можем. Стыдно, больно, и, наверное, да, есть небольшое чувство вины...
Анна, Санкт-Петербург
Вины не чувствую, моя совесть чиста. За Путлера ни разу не голосовала, на все до одного митинги выходила, «Умное голосование» поддерживала. А ответственность будет на всех, независимо от желания.
Андрей, Томск
Я бы хотел спросить у лидеров ЕС: кто лоббировал строительство нефтегазовых потоков в Европу в обмен на деньги?
В авторитарном режиме — а путинский уже давно представляет собой смесь авторитарного с тоталитарным — понятие «абсолютное большинство» такое же мифическое, как «коллективная ответственность». Кроме того, Россия благодаря своей территории является идеальной страной для подавления воли живущих в ней людей. Если бы, например, Хабаровск откровенно взбунтовался против войны, а местные силовики испугались бы заняться его подавлением, то на этот случай у Кремля есть огромная армия росгвардейцев, живущих в других регионах, а также средства, необходимые для их командирования.
Павел, Архангельск
Натворил один, а отвечать всем? Я бы хотел спросить у лидеров ЕС: на чьи деньги всё это планировалось и готовилось одним человеком? Кто способствовал взращиванию этого монстра? Кто лоббировал строительство нефтегазовых потоков в Европу в обмен на деньги? Кто приглашал на всякие саммиты и конференции, подписывал с ним договоры о сотрудничестве в политической, экономической, культурной сфере? Привечал его. Я не поверю, что никто у себя под носом, ни одна разведка на Западе не знала о том, что один монстр планировал много лет, к чему готовился, куда вкладывал деньги, наращивая оборонно-промышленный комплекс. А теперь они все скопом пытаются отмыться, откреститься и почему-то для граждан России (нормальных, с мозгами) перекрывают кислород с пересечением границ, получением виз и так далее. Мол, все россияне виноваты. А что, обычные россияне, которые пытались работать, воспитывать детей, не голосовали за царя, могли как-то на это повлиять, а западные лидеры с их ресурсами, разведками, «кротами» оказались абсолютно беспомощны? Так, что ли, получается?
Алексей, Карелия
Мы не чувствуем вину и не можем повлиять на правительство. Россияне сами заложники обстоятельств. Затрахали уже этими вопросами про коллективную ответственность.
Татьяна, Мурманск
Интересно, а авторы вашего канала уже извелись, покаялись, предались самоанафеме?
Михаил, Вологда
Боброедка (имеется в виду Маргарита Симонян — российская пропагандистка. — Ред.) уже намекала, что мы все несём ответственность, наравне с поджигателями этой абсурдной войны. Но (тут — нецензурно) я не чувствую свою вину. Я был за Украину с 2014 року, всегда выступал против преступной кремлёвской клики.
Марк, Сыктыквар
Да. Я чувствую. Потому что я плачу налоги, покупаю топливо, товары, с которых также оплачивается налог. Только с одних моих платежей лет за десять можно старенький танк прикупить или зарплату наёмникам платить.
Елена, Москва
С самого начала пребываю в шоке. Мне мерзко от того, что это происходит. Однако моей вины здесь нет. Скорее чувствую себя жертвой.
Максим, Новосибирск
Отвечать будем всей страной — как немцы после Второй мировой
Мы очень переживаем за Украину, это преступная война, развязанная преступной нашей властью. Желаем Украине быстрее победить и тихо надеемся, что и у нас в России после этого пойдут изменения в лучшую сторону. Отвечать будем всей страной, каждый — как немцы после Второй мировой.
Ольга, Санкт-Петербург
Я чувствую, что не могу смеяться, не могу жить, не могу дышать, как раньше. Я мечтала стать милой бабушкой с пирожками, встречать внуков на позитиве, но этот ужас не даёт мне права быть безмятежной. Не знаю, какова моя вина лично, но ничего хорошего я больше не жду.
Рафис, Сибирь
Не бывает коллективной ответственности! Каждый должен отвечать по мере своей вины! С негодяев, подонков, убийц спросится особо. Но сколько (а таких, я думаю, большинство) противников «стерха», которые не могут ничего поделать, потому что не борцы?! Эдак можно замазать дерьмом и тех, кто в советское время собирался на кухнях, и обвинять их, что они поддерживали режим, потому что не поднимались на баррикады.
Наталья, Псков
Образованных людей с критическим мышлением в России слишком мало, чтобы что-то изменить. Да и желания что-то менять — нет. Так что выплачивать Украине репарации придётся всем без исключения, в нескольких поколениях. Вот такое наказание за глупость и пассивность.
ИССЛЕДОВАТЕЛЬ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПАМЯТИ — О ВИНЕ И ОТВЕТСТВЕННОСТИ
Филолог, переводчик Николай Эппле, автор книги «Неудобное прошлое. Память о государственных преступлениях в России и других странах» , анализирует в ней, как разные государства в разные исторические периоды преодолевали «трудное прошлое», как нации шли к признанию своей ответственности за произошедшее.
«Север.Реалии» поговорили с Эппле о том, можно ли сегодня возлагать ответственность за вторжение России в Украину на всех россиян, и о том, могут ли нам помочь осмыслить происходящие какие-либо исторические параллели.
Север.Реалии: Немецкий философ Карл Ясперс в своем классическом труде «Вопрос о виновности», написанном в дни Нюрнбергского процесса над нацистскими преступниками, разделяет понятия вины и ответственности. Стоит ли, размышляя сегодня о состоянии российского общества, также разделять эти понятия? И насколько вообще опыт послевоенной Германии может помочь нам в размышлениях о послевоенном будущем России? Переносим ли их опыт на нашу почву?
«Вопрос виновности — это ещё в большей мере, чем вопрос других к нам, наш вопрос к самим себе. От того, как мы ответим на него в глубине души, зависит наше теперешнее мировосприятие и самосознание. Это вопрос жизни для немецкой души. Только через него может произойти поворот, который приведёт нас к обновлению нашей сути. Когда нас объявляют виновными победители, это имеет, конечно, серьёзнейшие последствия для нашего существования, носит политический характер, но не помогает нам в самом важном — совершить внутренний поворот. Тут мы предоставлены самим себе».
«Если я не рискнул своей жизнью, чтобы предотвратить убийство других, но при этом присутствовал, я чувствую себя виноватым таким образом, что никакие юридические, политические и моральные объяснения тут не подходят. То, что я продолжаю жить, когда такое случилось, ложится на меня неизгладимой виной».
Николай Эппле: Короткий ответ на ваш вопрос: разделение вины и ответственности актуально для сегодняшней России, как и для любой другой страны, совершившей преступления. Параллели же с Германией, как любые исторические параллели, скорее вредны, чем полезны.
То, что Ясперс говорит о вине, относится к базовым категориям морали, а потому актуально всегда. Действительно, коллективной моральной вины не существует, и «где виноваты все, не виноват никто», но граждане страны-преступника несут коллективную ответственность («политическую вину») за её преступления. И если в точке краха признать этот крах, задуматься о вине, взять на себя ответственность за совершенные преступления, то это залог и, более того, единственное условие восстания из этого праха.
«Внутренний поворот, делающий возможным (но не гарантирующий) возрождение и моральное, и политическое, возможен только при условии бескомпромиссной честности с самим собой» — это базовые вещи, что тут можно возразить.
Но с Ясперсом есть и проблема. Когда читаешь «Вопрос о виновности» Ясперса (статья опубликована в 1946 году), трудно сопротивляться ощущению, что это про нас. Действительно, 90% текста хочется подчеркнуть и обратить к фейсбуку и миру. И все это рождает иллюзию, что и вообще траектория России сейчас напоминает Германию. Этому эффекту содействуют отдельные «рифмы» с германским опытом, на которые мы натыкаемся в книгах.
Они важны, конечно, но делать из них вывод, что наша ситуация похожа на германскую, — это логическая ошибка. Я не устаю повторять, что пример Германии как «страны, которая покаялась за свои преступления», и, в принципе, довольно уникален в мировом масштабе, и не приложим к России. Раньше речь шла про проработку этими странами своего неудобного прошлого, и основным аргументом было то, что Германия потерпела поражение в войне, в которой СССР победил.
Понятны замечания украинцев, что, пока продолжают гибнуть люди, душевные терзания сознательной, но мало что решающей части российского общества объективно мало кому интересны
Сейчас всё немного изменилось, у нас неудобное настоящее, и военное поражение уже вовсе не кажется невероятным. Но и тут параллели с Германией лукавы — противникам войны хочется их видеть, потому что они через поражение выводят к светлому будущему. Ну в самом деле: ресентимент, диктатура, военная агрессия — «вы находитесь здесь» — поражение в войне, международный трибунал, послевоенное восстановление и национальное покаяние — и вуаля: снова великая страна. Но к попытке разобраться в происходящем и понять реальные перспективы выстраивания таких параллелей имеет мало отношения.
Каждый исторический «кейс» определяется громадным количеством частностей и потому всегда уникален.
Что касается Ясперса, лекции про типы вины, на основе которых написан «Вопрос виновности», читались в 1945–1946 годах, война была окончена, а агрессор побеждён. Тоталитарная Германия лежала в прахе, была прошлым. И дискуссия о вине и ответственности в этих обстоятельствах имела довольно непосредственное отношение к будущему Германии.
Сейчас мы находимся в ситуации, когда война продолжается, а агрессор, во всяком случае на словах, до сих пор рассчитывает на победу. Тоталитарная или радикально авторитарная Россия — это наше настоящее. В этой ситуации очень понятны замечания украинцев о том, что, пока война не остановлена, пока продолжают гибнуть люди, душевные терзания сознательной, но мало что решающей части российского общества объективно мало кому интересны, кроме них самих.
Дискуссия о вине и ответственности у россиян — явление в значительной степени эмоционального порядка. Люди, сознающие, что происходит трагедия, что их страна совершает массовые преступления, сопереживающие жертвам и при этом не способные никак на происходящее повлиять (а гражданин России сегодня не может остановить войну), переживают очень болезненный опыт. И объявление виновным или ответственным себя, русской культуры, всех, платящих налоги в России, всех уехавших или неуехавших — один из способов выражения этой боли. Это прежде всего эмоция, и, как всякая эмоция, она нестабильна.
Кроме того, одно дело сказать «я виноват/ответствен», и совсем другое — слышать такое о себе от других, да ещё и находиться в статусе виновного продолжительное время. Это новая боль. Мы видим — по соцсетям в частности, — что на смену многочисленным массовым разговорам о разделении ответственности в первые месяцы приходит усталость от этого, утверждения, что русская культура, конечно же, ни в чём не виновата, что россияне, не поддерживавшие режим, не виноваты, что западные политики «тоже хороши» и так далее.
Что-то из этого мне кажется справедливым, что-то нет, но тут важно понимать, что это в большой степени эмоциональный и травматический дискурс. Его стоит анализировать именно так: людям плохо, они мучаются и транслируют таким образом свою боль. Действительно, российское общество, вероятно, никогда в своей истории не задавалось с такой интенсивностью вопросами о вине и ответственности. Но, насколько эти дискуссии окажутся материалом для деятельной проработки ответственности, когда война закончится, мы не знаем. Это зависит от слишком многих обстоятельств.
Север.Реалии: В наших ответах — аудитория, которая ищет альтернативную информацию, она не подвержена пропаганде. Это нерепрезентативный опрос. Мы понимаем, что подавляющее большинство российских граждан не думают сейчас о личной вине и ответственности. Прошёл год, экономика не обрушилась, а за погибших государство расплачивается деньгами, «шубами» и автомобилями. Что все-таки может подвигнуть задавленных пропагандой и страхом людей в России задуматься о цене войны и своей личной ответственности? Только поражение в войне, как было в Германии?
Ближайший год может принести России самые драматические изменения – и к худшему, что вероятнее, но также и к лучшему
Николай Эппле: Если примеры других стран чему-то и учат, так это тому, что признавать вину и ответственность отдельные люди и общества не любят и всячески, пока это возможно, этому сопротивляются.
Если на индивидуальном уровне это случается вопреки обстоятельствам, общества и коллективы уж точно делают это только тогда, когда для этого складываются благоприятные условия. Мы говорим о свободном принятии ответственности, а не принудительном, как в Германии в рамках денацификации —она в итоге только затормозила соответствующие процессы в германском обществе.
Люди в статистически значимых масштабах задумываются об ответственности тогда, когда они не чувствуют себя в опасности, когда это общественно одобряемая стратегия поведения, когда, наконец, они благополучны финансово: если задача — выживание за чертой бедности, не очень думается о своей ответственности и не хочется поддерживать, например, контрибуции другой стране.
Ситуация, когда в России выполняются все эти условия, сегодня, честно говоря, почти непредставима. Но мы сейчас переживаем переломный момент, ближайший год может принести России самые драматические изменения — и к худшему, что вероятнее, но также и к лучшему. В такие периоды важность и влиятельность индивидуальных или довольно локальных поступков и событий вырастает неимоверно.
Север.Реалии: Что вы поняли о российском обществе, чего не понимали до войны?
Николай Эппле: Главным открытием лично для меня стало, наверное, то, как мало от меня и таких, как я, зависит в моей собственной стране. Насколько люди, облечённые властью, могут творить с огромными массами людей совершенно что хотят, отнимая сотни тысяч жизней и делая несчастными миллионы и не встречая внутри страны никакого сопротивления. Я в общем представлял себе это, но увидеть это воочию — совсем другое дело.
