Азаттык продолжает проект к 25-летию независимости Казахстана под названием «Независимые люди». Это серия интервью с известными людьми — политиками, музыкантами, журналистами, экономистами, артистами, — которые являлись моральными авторитетами и лидерами общественного мнения, а также известными медиаперсонами с начала 90-х годов и до сегодняшних дней. Герои проекта рассказывают, какие цели они ставили перед собой и перед своей профессией в новой стране и к чему в итоге они лично и их дело пришли в 2016 году.
В 19-й серии проекта известный журналист и редактор Гульжан Ергалиева рассказывает, как в 80-х на телевидение стали допускать «креатив», как в 90-х ей пришлось ради спасения телекомпании нарушить президентский протокол и как в нулевых политики мирились с газетой «Свобода слова».
«КОГДА ВЫХОДИЛА НАША ПРОГРАММА, ЗАМИРАЛИ ВСЕ УЛИЦЫ»
Вячеслав Половинко: Где и как вы встретили распад Советского Союза?
Гульжан Ергалиева: Я не испытала очень большого горя по поводу развала Советского Союза, потому что [процесс развала СССР] шел постепенно, и сама ситуация нагнеталась в последние пять-шесть лет, и поэтому внутреннее ожидание у многих было. Но не было открытых сепаратистских выступлений, не было открытых требований, кроме 1986 года: хотя там не стояли требования об отделении, но там были уже более политические претензии к тому, как строить власть в собственной республике. Мне кажется, все были постепенно готовы к развалу после прихода Горбачева. Развал шел, в общем-то, на всех уровнях: чувствовался и в бытовом плане, в ментальных проявлениях, видно было, как уже разрушается сама система советской политики.
Пётр Троценко: Как перестраивалась пресса в этих условиях?
Вячеслав Половинко: Особенно гостелевидение.
Основным ориентиром было Центральное московское телевидение, но мы сами уже делали новаторские проекты.
Гульжан Ергалиева: Основным ориентиром было Центральное московское телевидение, но мы сами уже делали новаторские проекты. Например, с 80-го по 84-й год я руководила молодежной редакцией Казахского телевидения, и мы сделали проект, который через два года повторила Москва под знаменитым названием «Взгляд» (информационно-развлекательная программа Центрального телевидения и Первого канала, выходившая с перерывами с 1987 по 1991 год. — Азаттык). У нас этот проект назывался «Молодежный четверг». Его новаторство и особенность заключались в том, что мы исключили всяких дикторов, официальных так называемых «проверенных лиц»: просто выходили ведущие, молодые ребята, импровизировали, вели в прямом эфире (тогда еще это нам позволялось) всякие легкие интервью, приглашали в студию людей без галстуков, вставляли хитовые, редкие музыкальные номера, выполняли заявки, делали острые оригинальные на тот момент социальные репортажи и так далее.
Вячеслав Половинко: Какая-то неописуемая свобода на телевидении для тех времен.
Пётр Троценко: Почему вам так разрешали работать?
Гульжан Ергалиева: Потому что в брежневские времена был очень большой застой, необходима была какая-то встряска и, видимо, давали какую-то такую возможность немножко «потворчествовать». Конечно, мы не переходили за идеологические рамки, но в рамках творчества можно было уже экспериментировать.
Пётр Троценко: Но вы же говорили, что делали социальные репортажи, — значит, проблемы всё-таки обнажались?
Гульжан Ергалиева: Конечно, обнажались, но на уровне, допустим, местных исполнительных органов. Например, проблемы с пенсионерами, неправильная раздача квартир, какие-то проблемы были в детских домах.
Вячеслав Половинко: То, что называлось «перегибами на местах».
В каком-то смысле это была легкая оттепель, но мы туда добавили креатив, сломали все телевизионные традиции, начали включать потихоньку западную музыку.
Гульжан Ергалиева: Да. Вот это всё позволялось и даже поощрялось, тем более это была молодежная программа. Мы-то помним, что в советское время большое внимание уделялось молодежной тематике и политике. И вообще в каком-то смысле это была легкая оттепель, но мы туда добавили креатив, сломали все телевизионные традиции, начали включать потихоньку западную музыку. Нам, конечно, за это по голове давали, но мы пытались отстаивать. Где-то мы даже лукавили, что начальство не заметит. Например, А’Studio (известная казахстанско-российская поп-группа. — Азаттык) впервые попала на телевизионный экран именно в нашей программе «Молодежный четверг»: ныне покойный Батыр Шукенов приходил вместе с Байгали Серкебаевым, они давали нам короткое интервью и потом начинали показывать свои номера. Вот за это мы очень сильно получили на летучке по голове: почему они такие лохматые! Это было в отрезке между 80-м и 84-м годом.
Вячеслав Половинко: Это советский «Вечерний Ургант»?
Гульжан Ергалиева: Я могу с большой гордостью сказать, что, когда выходил «Молодежный четверг», замирали все улицы. Это была одна из самых популярных программ того времени, и поскольку не было Интернета, а телефоны были не очень доступны, мы получали письма мешками, и было понятно, какие проблемы испытывала молодежь того времени.
Пётр Троценко: И какие же?
Гульжан Ергалиева: Самое главное, конечно, железный занавес — было огромное желание узнать мир. А мы порциями выдавали определенную информацию [о том, что происходит в мире]. Мы давали даже международные новости, касающиеся молодежи, в том числе какие-то протестные материалы и прорывные проекты, плюс трендовая музыка. Даже среди советской эстрады были редкие записи, которые не всегда крутились на советском телевидении, потому что просто не пропускали. А наши ребята умудрялись ездить в Москву и на дружеской почве, за бутылку водки, за две, могли ночами переписывать эти записи у режиссёров, которые доставали эти записи с Запада. Огромные бобины по 20 килограммов ребята тащили на себе из Москвы.
Вячеслав Половинко: Почему же тогда передача исчезла после 1984 года, когда всё, о чем вы говорите, наоборот, стало более необходимым новому советскому руководству?
Гульжан Ергалиева: Там был чисто личностный фактор: меня пригласили на повышение, на должность редактора по подготовке программ Центрального телевидения. Я оставила после себя готовую редакцию — пять-шесть довольно знаменитых и способных ребят, — но там что-то не сложилось с руководством, их начали зажимать, и эта группа распалась. Кто-то зазвездился, простите, — кого-то пригласили в другое место. И поэтому идея не сохранилась. После этого я, как журналист, поняла, что не всегда идея жизнеспособная, если нет соответствующих авторов и исполнителей.
«ВЫШЕ МОСКВЫ НЕ ПРЫГАЛИ»
Вячеслав Половинко: Настал 91-й год, и если, грубо говоря, после 8 декабря Казахстан проснулся фактически отделенным от большой страны, то телевидение проснулось отделенным от советского? И вообще была ли какая-то вольница, когда можно было всё?
Гульжан Ергалиева: Ну, во-первых, вольность появилась немножко пораньше. Для меня лично она началась с 89-го года, когда поднялось движение «Невада — Семипалатинск». Я была в той группе, нас тогда называли летописцами, хроникерами: мы с моим режиссером Канатом Есенамановым вошли в эту группу Олжаса Омаровича (Сулейменова. — Азаттык) и нам дали такой простор, что мы еженедельно выходили в прямом эфире и говорили целый час только на эту тему. Но перед нами стояла глобальная задача поднять это движение не только на отечественном — и на советском и международном уровнях. Поэтому у нас были возможности: нам давали хорошие студии, отправляли в командировки, и мы описывали всё, что тогда происходило. Эти события были довольно бурными и размашистыми, движение «Невада — Семей» росло от акции к акции, а таких акций было очень много.
Мы собирали огромные стадионы, проводили марафоны на телевидении, собирали деньги, причем очень большие суммы. Марафоны длились по пять часов в прямом эфире, у нас были телемосты с Японией. Это отдельная история: я ездила в Японию, мы там обговорили этот проект и Центральное телевидение было вынуждено согласиться, потому что с предложением вышло японское правительство. Из Москвы прислали Познера, и мы с ним вместе вели телемост из Хиросимы. Постоянные телемосты у нас были с Москвой, и мы «бодались» с генералами, которые говорили, что никакого вреда от взрывов на Семипалатинском полигоне за 40 лет не было, что это всё политика, что казахи болели и умирали всю жизнь от туберкулеза. Мы же доказывали обратное. Вот поэтому в эти годы я лично полностью была погружена в эту тему и как-то особо не замечала эту трансформацию, которая испытывала наша уже отдельно взятая журналистика, в отличие от той центральной.
Вячеслав Половинко: И всё-таки — наверняка на летучках говорили: «Вот, Москва теперь нам не указ, и мы можем критиковать кого угодно и как угодно, пусть даже мы и Центральное телевидение».
Гульжан Ергалиева: Вы знаете, у нас всё происходило не так быстро, как в той же России, где были законодатели политических событий. Наши пытались подражать, но выше Москвы еще не прыгали, не было тогда очень сильно самостоятельных проектов или звезд — это всё появилось чуть позже, уже после отделения. Тогда возникла целая плеяда проектов на телевидении, в которых тогда пытались предъявлять критику власти, пытались выходить на диалог с нашим правительством, — в общем, творили собственную журналистику политического формата. Но это продолжалось недолго — до середины 90-х. Их ликвидировали под разными причинами — техническими, финансовыми — и оставили какой-то коридор, за рамки которого нельзя выходить.
Вячеслав Половинко: А вы в каком году ушли с Центрального телевидения?
Гульжан Ергалиева: Я ушла с Казахского телевидения в 1992 году и начала с нуля организовывать филиал межгосударственной телерадиокомпании «Мир». Нурсултан Абишевич был одним из последних оптимистов, который считал развал Советского Союза неправильным. Но он и не был к нему готов. Мы-то знаем, что Казахстан был вынужден выйти из состава [СССР] последним, и как деньги наши делались в этом жутком финансовом бардаке, и промышленность не была готова, и как они не договорились, как это всё разделить и сохранить по уму. Наш лидер до последнего пытался сохранить хоть какие-нибудь контакты. Я, например, его понимаю: не иметь опыт единоличного руководства и всегда работать по указке Москвы — это одно, а когда на тебя ни с того ни с сего падает огромная ответственность, причем когда ты не посвящен во многие секретные отрасли, — это совсем другое.
Вообще, Казахстан был базой военно-промышленного комплекса и не все наши местные руководители имели доступ к тому, чтобы управлять этими огромными гигантами, которые готовили сырье. А что делать с этим вооружением, а что делать с этими боеголовками? Была большая растерянность, поэтому Нурсултан Абишевич пытался до последнего не терять эти нити и как-то постепенно выйти из одной общей страны, а не так, как произошло с другими республиками. Он постоянно выходил с идеей интеграции. Я лично брала у него интервью, и он через СМИ в Москву транслировал эти генеральные идеи, что нельзя рвать связи, что интеграция сохранится, что через 10–15 лет мы всё равно сойдемся, в этом виде или в другом. Тогда он больше об этом говорил, а не о том, что мы самостоятельная страна. В связи с этим странами СНГ была организована межгосударственная телекомпания «Мир», я стала директором казахстанского филиала.
«У ЯПОНЦЕВ ЧЕЛЮСТЬ ОТПАЛА: КАКОЙ ДЕМОКРАТИЧНЫЙ ПРЕЗИДЕНТ!»
Вячеслав Половинко: Правильно ли я понимаю, что, раз это было по протекции того же Назарбаева, особо телекомпания ни в чем не нуждалась?
Гульжан Ергалиева: Когда времена были дикие и страшные, с финансированием был полный провал, первый год канал делался на кустарном уровне. У меня была родительская «Волга», мы купили любительскую японскую VHS-камеру, потом нам дали подвальчик в старом здании Казахского телевидения. В общем, я сама была директор, водитель, ведущая и всё остальное. И были у меня режиссер и оператор, которых я приглашала на съемки. Точно так же работали и в Москве.
Вячеслав Половинко: Вы все материалы отправляли в Москву?
Гульжан Ергалиева: Да, тогда еще было ОРТ (Общественное российское телевидение, ныне — Первый канал. — Азаттык), нам давали там выходить на большую аудиторию. Когда, наконец, ситуация стабилизировалась, появилась марка «Мир», очертания задач и политики телекомпании, на нее обратили внимание все президенты [стран СНГ], потому что учредителями компании были исключительно правительства разных стран. Ну и Казахстан задавал тон, между прочим. Надо отдать должное Нурсултану Абишевичу, он поддерживал свою интеграционную политику. Не сказать, что нас сильно баловали, но не забывали и мизерный объем денег нам давали. А нам много и не надо было, потому что размах был скромный, вещание два раза в неделю по часу тридцать, когда собирали материалы со всех республик, а сводили и выпускали в Москве. Ну и темы были соблазнительные.
Вячеслав Половинко: О чем сюжеты снимали?
Концепция телекомпании «Мир» заключалась не только в экономической дружбе, мы старались сохранить связи, чтобы грузины не забывали казахов, казахи русских и так далее.
Гульжан Ергалиева: Концепция телекомпании «Мир» заключалась не только в экономической дружбе, мы старались сохранить связи, чтобы грузины не забывали казахов, казахи русских и так далее — чисто на уровне национальных, этнических, человеческих, научных, молодежных связей. Еще была ностальгия: не сразу же после развала Советского Союза люди друг друга забыли. Мы же всё-таки по инерции жили, любили друг друга, уважали, общались, ездили в гости. И компания как-то держала такую инерцию.
Вячеслав Половинко: Вы сами-то верили во все эти идеи интеграции?
Гульжан Ергалиева: Я до сих пор верю, потому что мы во всём этом жили. Я, конечно, не верю, что эта политическая система могла бы выжить, экономическая система тоже была обречена, но позитивом советского существования было то, что мы научились этнической толерантности и умению общаться. Вот, например, когда собирался Совет директоров из разных государств, это было просто сказка: мы не спали ночами, сидели в гостинице, пили, разговаривали, спорили, анекдоты рассказывали. Это такой был праздник! Если в советское время мы только жили на советском менталитете, то теперь нас стали интересовать национальные особенности других народов, события в их странах. Я считаю, что это была правильная миссия, и жалко, что такой телекомпании нет. Вернее, она есть, но стала какой-то другой, утратила изначальную концепцию.
Вячеслав Половинко: Неужели, будучи директором филиала, вы не хотели делать репортажи не только о позитивных вещах? Ведь тогда были заказные убийства, либерализация цен.
Гульжан Ергалиева: Поскольку «Мир» не мог конкурировать с другими каналами, у нас потенциала не было, чтобы опередить новости Первого канала. Конечно, были материалы [рассказывающие] про Карабахский конфликт или отношения Беларуси с Россией, которые не могли срастись на таможенных и экономических вопросах. Они тоже отражались, но не выносились на первый план. Мы старались сохранить связи — это была наша задача, потому что всё прочее делали остальные телеканалы: как раз ругались, спорили, [рассказывали] про убийства.
Вячеслав Половинко: С Назарбаевым как часто приходилось встречаться?
Гульжан Ергалиева: Когда я работала на простом телевидении, то с ним не встречалась, потому что это была молодежная редакция, у нас совсем другая линия была, и это было вообще недосягаемо.
Вячеслав Половинко: Это он сейчас в «Ночную студию» приходит к Нурлану Коянбаеву.
Гульжан Ергалиева: Но потом, когда появилось движение «Невада —Семипалатинск», мы начали брать интервью у высоких [чиновников]. Нурсултан Абишевич дважды приходил на большие «невадовские» сборы, когда мы проводили международные конференции. Я была «пуловым» журналистом, брала у него два раза персонально интервью в его кабинете, два-три раза ездила с ним в поездки вместе с другими журналистами. Кстати, меня тоже приглашали на такие вещи, как торжественный перенос столицы, когда из Алматы торжественно выносили все государственные символы. Потом после референдума, когда Назарбаев победил в 1995 году, он собирал большую тусовку от имени Сары Алпысовны, семьи в каком-то большом ресторане.
Пётр Троценко: Даже от имени семьи?
Гульжан Ергалиева: Да, это было приглашение от имени семьи.
Пётр Троценко: В то время это слово имело другое значение.
Гульжан Ергалиева: Да, тогда они еще стеснялись.
Вячеслав Половинко: Мне один региональный журналист рассказывал в свое время, что к Назарбаеву с каким-нибудь вопросом можно было просто так подойти.
Гульжан Ергалиева: Запросто. Я так и делала. Когда я притащила сюда команду японцев для проведения телемоста, мы их тут принимали, возили на полигон и прочее. Японцы очень хотели получить от него интервью, если есть возможность. А у нас тогда была довольно либеральная обстановка, и в пресс-службе были ребята не как сейчас. Я переговорила с одним из сотрудников, мне дали наводку, чтобы мы пришли в Верховный Совет, где в то время будет Назарбаев, и взяли у него интервью, если сумеем. И когда заканчивалось заседание, мы к нему подлетали с вопросами и он мог спокойно минут пять-десять поговорить с журналистами. У японцев, конечно, челюсть отпала: какой у вас демократичный и замечательный президент!
«ПЕРЕДАЛИ, ЧТО Я НЕ ПОНРАВИЛАСЬ ТИМУРУ АСКАРОВИЧУ»
Вячеслав Половинко: Во второй половине 90-х начались наезды на ваше телевидение. Что это были за наезды и почему вы были вынуждены уйти?
Гульжан Ергалиева: Это был 1997 год, а началось всё годом ранее, когда мы получили преференции, чтобы самим зарабатывать. На очередном саммите СНГ в Душанбе наши руководители во главе с Ельциным подписали соглашение, по которому мы получили возможность не платить пошлины. И когда мы получили эти преференции, через наши фирмы стали работать торговые предприятия, мы получали свою маржу, и начали появляться деньги. На эти деньги мы сделали офис, выкупили за три миллиона долларов огромную антенну, которая, между прочим, сейчас стоит на Коктобе.
Ну а так как в то время были рэкет, рейдерство, борьба за место под солнцем и все меры для этого были хороши, начались претензии от разных людей: Гульжан Хамитовна, давайте мы будем руководить вашим коммерческим отделом. Но ведь это не моя частная лавочка. Естественно, я бегу советоваться с пресс-службой президента, с которой у нас были деловые связи. Тогда мне сказали, что никаких людей со стороны — сами справляйтесь.
Вячеслав Половинко: Что это были за люди? Классические бандиты?
Гульжан Ергалиева: Сначала приходили полубандиты под видом корпораций, мы сразу их отсеивали. Но потом желание о сотрудничестве изъявил Тимур Кулибаев и попросил встречи. Мы поговорили минут 15, я сказала, что это не в моей компетенции, не я решаю. А предложение было такое: вы занимаетесь творчеством, а мы занимаемся коммерцией. Извините, как я могу заниматься творчеством, а вы коммерцией, когда везде подпись стоит моя? Согласно уставу, я отвечаю за всё, в том числе — за коммерческую деятельность. А те времена были опасные, мы видели, что за это бывает и как за это будут наказывать. Поэтому я немножко осеклась, сказала, что не мне решать, поэтому я должна сначала донести ваше предложение. У нас ведь центральный офис был в Москве, где был председатель и соответствующие структуры, в том числе коммерческая. Это, видимо, не понравилось, и мне просто передали, что я не понравилась Тимуру Аскаровичу.
Пётр Троценко: Именно такая формулировка была?
Гульжан Ергалиева: Да, я не понравилась — разговор не понравился, то, что я не упала, не стала стелиться и говорить, как они привыкли.
Вячеслав Половинко: Обычно сразу после этого начинают рассказывать о втором зяте.
Гульжан Ергалиева: Там было продолжение. Кулибаеву хотя я и не понравилась, но он культурно отошёл. Зато второй зять [Рахат Алиев] не стал идти на какой-то диалог: он просто взял и в один прекрасный день прислал группу захвата с автоматами, в масках. Я была в командировке, и на людей «наехали» среди бела дня, всех напугали, отобрали печать, парализовали всю деятельность, наложили аресты на счета. Это было начало 97-го.
И с тех пор у меня началось хождение по мукам, когда я отправилась в генеральную прокуратуру. Мы ведь являлись межгосударственной телекомпанией, которая, согласно Конституции, стоит по статусу выше, чем местные законы. Мы начали в этом направлении работать, и тогда генеральный прокурор господин [Степан] Шуткин просто выписал конкретную, абсолютно ясную бумагу, что все санкции финансовой полиции не имеют основания и должны быть отменены. Я иду с этой бумажкой в банк, там сидит [Карим] Масимов, красиво разводит ручками, улыбается, ничего не говорит вслух, но дает понять, что, извините, но я ничего сделать не могу. Я иду по министерствам, везде меня жалеют, сочувствуют, но ничего сделать не могут.
Вячеслав Половинко: А что сразу к тестю не пошли?
Гульжан Ергалиева: К тестю пришлось обратиться через пресс-службу письмом. Тестю надо отдать должное: он не стал сразу вставать на сторону зятя, дали возможность проверить. У нас оказалось всё нормально, уже никаких предписаний не было, видимо, в устном порядке сказали, что у Гульжан всё соответствует вашему указу и постановлению, то есть вся система работает так, как она задумана, и деньги принадлежат не моему филиалу, а мы отчитываемся Москве.
Счета никакие не разблокировали (вопрос, видимо, поставили «на заморозку»), поэтому мне пришлось выкручиваться: когда мы видели, что начинают сгущаться тучи, то один миллион долларов я успела перечислить в кыргызский филиал. Спасибо, что они подержали этот миллион долларов, потому что, когда все счета арестовали, возникли проблемы с нашими коммерческими партнерами. Я перевела этот миллион обратно в Казахстан и просто раздала эти деньги партнерам — кому 50 процентов, кому 40 процентов. Но дальше жить как-то надо? Тогда министром финансов был [Александр Сергеевич] Павлов. Кто-то из окружения президента (до сих пор не знаю кто) позвонил Павлову и попросил его перечислить один миллион 700 тысяч арестованных Рахатом долларов в московский филиал, чтобы Гульжан помочь. Понимаете, они не могли официально защищать меня, но исподволь помогали.
Вячеслав Половинко: То есть они боялись Рахата?
Гульжан Ергалиева: Скорее всего, Папу. Но может быть, даже и Рахата, потому что в то время он, видимо, получил такой карт-бланш, что... И не хотели обострять эту семейную ситуацию. Так что этот один миллион 700 тысяч долларов перечислили в Москву, это те деньги, которые Рахат у нас отобрал. И это всё длилось почти семь месяцев.
Было много несправедливости, во мне перевернулось много всяких представлений, я изнутри увидела эту изнанку власти, кто на что способен.
Когда в Алматы проходила международная конференция, на которой был президент Франции (Жак Ширак. — Азаттык), я напросилась на вопрос о международном ядерном вооружении. А после этого вопроса я была вынуждена сказать: Нурсултан Абишевич, у меня есть к вам личное письмо. Разрешите вручить вам его напрямик. Я сказала, что это касается проблем, которые сложились вокруг нашего филиала, и нужно ваше непосредственное вмешательство и ваша помощь. Пришлось мне рискнуть и пойти на прямой контакт, хоть я и поняла, что нарушила весь этот протокол: письмо Нурсултан Абишевич был вынужден [прочитать], потому что я через весь зал прошла и ему в руки отдала — ясно, что я призывала всех в свидетели. Это был запрещенный прием, но уже не было другого выхода, поскольку все люди, инстанции, генеральный прокурор, министры, председатель банка разводили руками, загадочно улыбались, сочувствовали, но ничего не могли поделать.
В этом письме я вкратце описала эту ситуацию и сказала: я знаю, что ваш зять Рахат Алиев добивается моего увольнения, так что вы или увольте меня, потому что надо, чтобы филиал работал дальше, или дайте возможность спокойно работать. Потом было молчание, со мной общался лишь Имангали Тасмагамбетов (в то время заместитель руководителя администрации президента. — Азаттык). Я к нему ездила в Астану, мы с ним пять часов о чем-то разговаривали, а в конце концов он закончил разговор риторической фразой: ну а что ты, Гульжан, хочешь, что я могу сделать?
В результате, как мне потом стало известно, Рахат просто сказал Гадильбеку Шалахметову, который был председателем нашей компании и сидел в Москве: или Ергалиева, или филиал. То есть он понял, что быстро меня удалить из процесса нельзя, и просто начал давить на Москву. Ну Москва есть Москва, у нее таких филиалов много, поэтому со мной просто поговорили. Было много несправедливости, во мне перевернулось много всяких представлений, я изнутри увидела эту изнанку власти, кто на что способен. Конечно, там были по-человечески порядочные люди, но мне очень многое стало понятно: тогда Рахат был в силе, и не было смысла [телекомпании] осложнять свои отношения из-за какого-то филиала. И меня уволили.
«СО „СВОБОДОЙ СЛОВА“ ПРОСТО НЕ СПРАВИЛИСЬ»
Вячеслав Половинко: Как появилась «Свобода слова»?
Гульжан Ергалиева: Перед выборами 2004 года, когда в политической жизни уже были мрак и свинцовые тучи, на несколько месяцев министром информации внезапно становится Алтынбек Сарсенбаев. Он взял себе в команду Айдоса Сарыма, и первое, что они сказали: ребята, если у кого есть какие-то наметки по поводу открытия новых СМИ — быстро давайте их сюда, пока не поздно. Это был буквально вопрос нескольких часов, поэтому мы на ходу составили заявку, и название родилось спонтанно. Так что газета появилась во многом благодаря Сарсенбаеву. И не только она: министерство под его руководством зарегистрировало несколько десятков подобных заявок, которые до этого лежали в ведомстве месяцами. Собственно, и мы свою заявку подали только потому, что с Сарсенбаевым до этого был предварительный разговор в начале 2004 года: он тогда сказал, что было бы хорошо, если бы я открыла свою газету.
В марте 2005 года вышел первый номер газеты — мы сразу сделали тираж 15 тысяч экземпляров с учетом того, что раньше я работала в другой газете — и часть аудитории уже пришла бы сразу. Где-то через полтора месяца эти 15 тысяч стали раскупаться. Ну а дальше пошло так, что тираж стал примерно на те же 15 тысяч экземпляров в год прибавляться.
Вячеслав Половинко: С какого по счету номера вас начали прижимать?
Гульжан Ергалиева: Я не помню, какой это был год, но когда тираж у нас вырос до 75 тысяч экземпляров в неделю, на одной общей тусовке ко мне подошел советник президента Ермухамет Ертысбаев. Мы вышли покурить, и он по-дружески мне сказал: «Знаешь, Гульжан, когда у вас тираж был 30 тысяч экземпляров — мы спали спокойно. Когда тираж стал 50 тысяч, мы уже спокойно не спали. А когда он вырос до 75 тысяч — это был для нас сигнал о проблеме. Гульжан, ты для нас проблема». Хотя это было сказано наполовину в шутку, власть открыто посылала четкий месседж: или остановись и не расти дальше тираж, либо давай договариваться. Тогда мы просто отшутились друг от друга.
Мы работаем дальше. Во время парламентских выборов 2007 года нам спокойно дают работать, не трогают. Правда, нас «гоняли» во время предвыборной кампании: арестовывали тиражи — мы устраивали целые погони, пытаясь спасти тираж по дороге из типографии в редакцию от полиции, — блокировали продажи на уровне торговых точек. Но закрыть нас не старались.
Я вот думаю, почему нас не трогали. Понимаете, было такое время: 2005 год — и вдруг начинаются убийства. Сначала во время предвыборной кампании убивают дочь активистки штаба Жармахана Туякбая (14-летнюю Оксану Никитину якобы похитили, а затем убили, а тело бросили на территории больницы «Калкаман» в Алматы. — Азаттык). Потом убивают Нуркадилова. Через три месяца после выборов убивают Алтынбека Сарсенбаева. Для власти это была огромная вина, от которой она никак не могла отмыться. Власть не могла дать четких ответов на все эти вопросы, поэтому и не решалась демонстративно расправляться еще и с прессой. Атмосфера страха и то, что власть переступила запретную черту, создала для нас некую броню.
Конечно, я и газета были для власти бельмом в глазу. Но думаю, еще одна причина того, что нас не трогали, заключалась в том, что во власти тогда была атмосфера приличнее и, что делать по тем или иным вопросам, решали коллегиально. «Голуби» сдерживали «ястребов».
Пётр Троценко: В чем был секрет популярности «Свободы слова»?
Гульжан Ергалиева: Думаю, всё дело в том языке, на котором мы разговаривали с читателем. В то время у людей еще сохранялся интерес к политике, и мы — о чем бы ни был материал: о юморе, о социальных вещах — старались делать его важным для всех читателей. Кроме того, мы старались использовать не трибунную лексику, а язык общения людей между собой. Ну и, конечно, старались всегда писать только правду с доказательствами и с экспертными мнениями.
Вячеслав Половинко: Почему, когда вы ушли из «Свободы слова», ее не стали сохранять — пусть и под своим контролем, — а превратили в посмешище вроде нынешнего телеканала РЕН? На первой полосе были всякие материалы о пришельцах и планетах Нибиру.
Гульжан Ергалиева: Я сама не до конца поняла этот феномен. Перед досрочными выборами президента 2011 года — а наша власть, видимо, уже загодя знала эту дату — долго не регистрировали партию ОСДП. На встрече с представителями администрации президента — а политика предполагает такие встречи, не всё же в «Фейсбуке» кричать — было сказано, что одно из условий прихода ОСДП в политику — мое увольнение из «Свободы слова». При этом обещали оставить всех работников, платить всем зарплаты вовремя — в общем, не бросить людей. Либо был второй вариант: мы идем на баррикады, три-четыре месяца митингуем, а потом нас всё равно закрывают. То есть это была, помимо прочего, попытка выстроить политику на основе взаимных договоренностей — как это делается во всем цивилизованном мире.
Вячеслав Половинко: Вы ушли, а газета скатилась.
Гульжан Ергалиева: А с нею просто не справились. Во-первых, они не смогли подобрать хорошего главного редактора. Мы предлагали свои кандидатуры из холдинга Игоря Мельцера, которые могли бы стать хорошими главными редакторами. Но власти эти люди не устроили. Они привели своих людей, но это изначально были слабые редакторы. Увидев отсутствие у предложенных властью кандидатов хоть какой-то перспективы, я поняла, что «Свободу слова» не хотят сохранять — ее просто хотят уничтожить красиво. И газета еще какое-то время даже держалась. Она ведь не сразу скатилась: первое время читатели еще не понимали, что произошло, и года три тираж доходил до 50 тысяч экземпляров.
Вячеслав Половинко: Возможна ли новая «Свобода слова» сейчас?
Гульжан Ергалиева: Знаете, я вот вам принесла пару выпусков, нашла их у себя и просмотрела. Это была очень прогрессивная для своего времени газета. Все темы, что были шесть-семь лет назад, сохранили свою актуальность. И я посмотрела по наполнению газеты: мне это напомнило отдаленное отражение сегодняшнего «Фейсбука». «Свобода слова» сейчас существует в этом виде и в умах людей, которые могут теперь вполне свободно рассуждать на любые темы.
