Американка Лора Шатто за последний год, по ее словам, пережила самые радостные и самые горькие моменты, которые может пережить человек.
В конце 2012 года вместе с мужем она завершила длительный и дорогостоящий процесс усыновления, став матерью двух мальчиков из России – Максима и Кирилла, которых было решено назвать Макс и Кристофер.
А затем Макс умер при невыясненных обстоятельствах, и чиновники в Техасе и в России обвинили ее в убийстве. В середине февраля Лоре и ее мужу Алану Шатто пришлось испытать на себе, как они выражаются, гнев целой страны. Смерть Макса Шатто стала одной из главных тем мировых СМИ и оказала влияние на состояние российско-американских отношений.
В марте гибель Макса была признана результатом несчастного случая. Несмотря на возражения российской стороны, Шатто не было предъявлено никаких обвинений.
Свою версию событий в одном из первых интервью после трагедии Лора Шатто изложила в интервью Азаттыку.
– Вы можете сами рассказать, что случилось в тот день, когда погиб ваш сын?
– Макс и Крис играли на улице, и, к несчастью, мне срочно потребовалось идти в уборную. Это был, без преувеличения, первый за все время момент, когда я отвела взгляд от детей. Мне было просто необходимо отойти. С ними было все в порядке: они играли во дворе с собаками, в стороне от оборудованной детской площадки. Когда я вышла снова, Макс лежал на земле рядом качелями. Я должна пояснить, что такое с Максом случалось. Я подумала, что он упал с чего-то и не мог встать. Тогда я просунула руки ему под мышки, обхватила грудную клетку и немного встряхнула. Это не помогло. Я попробовала применить прием Хеймлиха на случай, если он вдруг подавился чем-то. Я просунула его ноги между своими коленями и держала его так, чтобы иметь возможность держать его за шею и посмотреть ему в глаза, потому что он не дышал. Сейчас я осознаю, что все это длилось всего несколько секунд. Я взяла его на руки и побежала в дом. Я поняла, что что-то случилось, но я не знала, что именно. На нем был комбинезон. Я расстегнула комбинезон, задрала ему футболку. Я пыталась услышать его сердцебиение. Я позвонила в службу спасения и начала делать ему массаж сердца. Они объясняли мне, как это делать трехлетнему мальчику. Нам говорили, что у Макса порок сердца, и я подумала, что у него сердечный приступ. Когда мы приехали в больницу, мне и Крису сказали подождать в приемной. Я молилась всю дорогу до больницы, я молилась все то время, пока мы ждали: Господи, прошу тебя, помоги моему сыну! В конце концов полицейский детектив сказал мне, что Макс умер. Боже мой. Я не могу... Я не могу даже попытаться описать свою боль. Это был мой ребенок. Это было мое дитя (плачет). Это был несчастный случай. По их мнению, Макс, скорее всего, вскарабкался на горку, залез на верхнюю ступеньку, что-то привлекло его внимание, он поскользнулся, ударился о перекладину нижней частью живота, ударился о качели и упал на землю. Я не могу ни на секунду забыть о том, что я не смогла в тот день спасти своего сына. Но я не делала ничего такого, что могло повлечь его смерть.
– Сообщения о смерти Макса первыми появились именно в российской прессе и содержали довольно специфические детали. Как, по-вашему, российским СМИ удалось выяснить их?
– Расследование по этому поводу продолжается, но, насколько я поняла со слов приезжавших сюда сотрудников посольства России в Вашингтоне и консульства в Хьюстоне, сотрудница Службы охраны детей высказала им свое мнение по поводу случившегося, которое было ими воспринято как неоспоримый факт. Это не только совершенно непрофессионально, она поставила обе наши страны в ужасное положение. Она должна была понимать, какую реакцию это вызовет в России, потому что там имеют право быть озабоченными положением детей, перевезенных в США. Но в результате сказанная ею ложь выставила обе страны в самом неприглядном свете. Русские имеют право посещать детей в любое время. Это часть соглашения по усыновлению. Я знаю, что российские дипломаты приходили в мой дом, приходили к Крису, у которого не было ни царапины, долго разговаривали с моим мужем, а потом говорили с той сотрудницей.
Насколько я понимаю, потом, исходя из того, что сказали им эта сотрудница и, возможно, один из медицинских экспертов, они представили доклад своим начальникам – Павлу Астахову и Константину Долгову. А те пересказали эту очевидную чушь правительству, которое как будто сорвалось с цепи, и международной прессе.
(Представитель Службы заботы о детях в Техасе Патрик Кримминс сообщил Азаттыку, что представители службы регулярно общались с дипломатами из консульства России в Хьюстоне по поводу этого дела. Сотрудница, которую упоминает госпожа Шатто, уволилась в середине марта. Попытки связаться с ней по указанному в открытых источниках телефону успеха не имели. Посольство России в Вашингтоне от комментариев отказалось. – Прим. ред.).
– Российские официальные лица немедленно обвинили вас в убийстве и выразили сомнения по поводу сделанного медицинским экспертом вывода о том, что смерть Макса – результат несчастного случая. Как вы оцениваете российскую реакцию на это трагическое событие?
– Я была убита. Я была просто убита. Вы можете представить себе реакцию человека, которого обвиняют в избиении до смерти своего ребенка, которого он даже ни разу не шлепнул? Я не знала, что и думать. На меня ополчилась без всякой причины целая страна. Я считаю их реакцию непрофессиональной и истеричной. И они сами поставили себя в ужасную ситуацию, потому что они не собираются поменять свою позицию, не собираются извиняться, хотя весь мир знает, что они неправы. Я предполагаю, что сейчас они обдумывают, как быть дальше. Что было бы правильным сделать сейчас? Извиниться перед моим мужем и мной. Но мне кажется, они будут упрямо пытаться раздувать это дело. Но, несмотря на все это, к российскому народу мы испытываем только любовь. Мы не возлагаем ответственность за случившееся на всю Россию.
– В связи со смертью Макса российские власти потребовали возвращения биологической матери вашего второго сына, брата Макса, Кристофера. Что вы думаете по этому поводу?
– Их мать – алкоголичка, у которой забрали детей, которая даже не пыталась связаться с детским домом, чтобы узнать, как у них дела. И все-таки, когда у нее появилась возможность обратиться к прессе – по собственной ли инициативе или ее использовали как пропагандистскую марионетку, я не знаю, – но я точно знаю: она сказала, что хочет выцарапать мне глаза. И я отвечаю ей: только попробуй! Даже не думай об этом, после того, что ты сделала с моим ребенком. Нет, тебе никогда не вернут Криса, потому что его мать – я. Точка. Мне плевать, чьей была яйцеклетка. Я его мать.
– Ваш адвокат сообщил Радио Свобода, что при усыновлении вас практически не поставили в известность по поводу тяжелого физического и психологического состояния здоровья Макса. Как так получилось?
– Во время нашей первой поездки – у нас сохранились фотографии – у Макса были порезы на лице и царапины на голове. Мы спросили, что случилось, и нам сказали: "Вы знаете, у нас 20 детей в комнате на одного воспитателя". Когда мы приехали во второй раз, у нас сложилось впечатление, что его били. Нам опять сказали: "У нас 20 детей на одного воспитателя". В третий раз у него были царапины на всем теле. Они должны были знать о его состоянии. Но, я думаю, они скрыли от нас информацию, чтобы Макса усыновили. Нам сказали в детском доме, что у него, возможно, порок сердца и что в приюте он простужался. Это была вся информация по поводу его состояния. Если бы нам сообщили о его психических отклонениях, то мы бы повели его к специалисту в первую же неделю пребывания в США. Мы долго думали, что речь идет о процессе адаптации: нам объясняли, что адаптация у некоторых детей идет очень тяжело.
Его осматривали, но официальный диагноз еще не поставили. Мы хотели, чтобы он прошел курс лечения. Но нам просто не хватило времени.
– Заключение о причинах смерти Макса содержит упоминание о вашей беседе со следователями, в которой вы утверждаете, что Макс в России подвергался сексуальному насилию. На чем основано это утверждение?
– В России нас поселили у пожилой женщины. Мы обратили внимание, что с июня по октябрь (за наши три приезда в процессе усыновления) ее личность сильно изменилась. Мы сообщили в агентстве по усыновлению, что у нее, возможно, развивается слабоумие. Ее звали Людмила, фамилии я не помню. Агентство потребовало, чтобы мы поселились у нее, пока мы ждем документы, а она должна помочь нам познакомиться с российской культурой и установить лучший контакт с мальчиками. Она все время хотела остаться с детьми наедине, но я отказывалась, говоря, что несу за них ответственность. Однажды вечером мы ужинали, а она хотела присматривать за детьми в гостиной. Мой муж сказал мне, чтобы я осталась вместе с ним на кухне, а она поставила кресло перед телевизором, спиной к входу на кухню. Макс сидел у нее на коленях. Она не видела, как я вошла, и я заметила, что она смотрит телевизор, у нее отвисла челюсть, а ее рука обхватила пенис моего сына и двигается туда-сюда, а сын замер в неподвижной позе. Я вырвала ребенка из ее рук. Мне до сих пор тяжело это вспоминать. Я просто… То, через что мы прошли, было адом. У Макса шла кровь из пениса, мы не понимали отчего, а она не пускала нас к врачу. Когда чуть позже я попыталась поговорить с ней, она сказала: "Лора, будет ведь ужасно, если что-то пропадет, и тебе придется провести остаток дней в русской тюрьме, как ты думаешь?" Мы застряли в чужой стране рядом с женщиной, которую застали за сексуальным надругательством над нашим ребенком, и не можем сказать об этом никому, потому что тогда она заявит, что мы что-то украли у нее. Единственное, чего мы хотели в тот момент, – уехать из России.
(Дженифер Лэнтер, представитель Центра по усыновлению Gladney, работавшего с семьей Шатто, сообщила Азаттыку, что не может обсуждать детали этого дела без согласования с Шатто. По ее словам, "Людмила не является сотрудницей центра и никогда не являлась. Приезжающие в Россию для усыновления детей семьи могут жить в семьях или в гостиницах по своему выбору. В обоих случаях они имеют возможность беспрерывно находиться вместе с детьми. – Прим. ред.).
– Как вы знаете, это дело стало поводом для оправдания введенного запрета на усыновление российских сирот американскими гражданами. Какова ваша реакция?
– Я бы сказала, что они эксперты по вопросам пропаганды. Простите, но они выглядят по-настоящему глупо. Они хотят использовать смерть Макса для оправдания запрета, который на самом деле является результатом свары с правительством США по поводу Акта Магнитского. Вот чем они занимаются. Они не имеют право вовлекать во все это моего ребенка.
Если смерть Макса может принести что-то хорошее, то я хотела бы, чтобы она привлекла внимание к чудовищному недофинансированию системы детских домов в России. Детские дома разваливаются. На всем оборудовании детской площадки в приюте, где находился Макс, были таблички, указывающие, что оно подарено американскими семьями. Дети играли в высокой траве, у них были маленькие домики, но в этих домиках были дыры, торчащие доски, что в приюте для малюток очень опасно для играющих там детей. На меня произвели большое впечатление сотрудники детского дома. Они настоящие профессионалы. Но сотрудников не хватает. Если Павел Астахов и Константин Долгов действительно озабочены состоянием детских домов в России, то они должны удвоить персонал, чтобы по меньшей мере два воспитателя беспрерывно находились при каждой группе детей; обеспечить детские дома необходимым питанием; окружить детей любовью и заботой, в которых они нуждаются. Если этим детям в детских домах будет уделяться больше внимания, то, вполне возможно, нарушений в их поведении станет меньше. Эти дети заслуживают того, чтобы им дали в жизни шанс. Но я не верю, что они получат то, в чем нуждаются, до тех пор, пока президент Путин не уволит этих двоих и не назначит на их место тех, кто будет больше заботиться о детях и меньше выставлять Россию в дурацком свете.
– Смерть вашего ребенка привлекла к вам пристальное внимание прессы. Как это сказалось на вашей семье? Как изменило вас саму?
– Мой муж Алан, Крис и я пытаемся восстановить нормальную семью. Крис растет. Верим ли мы по-прежнему властям безоговорочно? Нет. Понимаем ли мы отчетливо, что человек, облеченный властью, может всю вашу жизнь превратить в настоящий кошмар? Да. Особенно, если он еще и привлекает прессу. Потому что я поняла, что прессу совсем не обязательно интересует правда. Ее больше интересуют рейтинги, а не правда. Именно поэтому мы так долго отказывались от интервью.
